Наука и повседневная жизнь: онтология научных объяснений

Умберто Р. Матурана, Чилийский Университет, Сантьяго, Чили

Перевод К. Е. Лазарев, Новосибирск, 1992 г.

Введение

Хотя в соответствии со своей этимологией слово наука означает то же самое, что и слово знание, в истории западной мысли оно использовалось для ссылки на такое знание, достоверность которого может быть поддержана методологией, независимо от сферы явлений, в которой оно утверждается. В новейшие времена, однако, произошли прогрессивные изменения, и теперь о науке более часто говорят, ссылаясь только на знание, обоснованное посредством некоторого частного метода, а именно, научного метода. Это выделение научного метода возникло из-за двух общих явных или неявных допущений, предпочитаемых ученым и философами науки, именно:

а) что научный метод, или через верификацию, через подтверждение, или при отрицании фальсификации обнаруживает, или, как минимум, подразумевает, существование объективной реальности, независимой от действий и желаний наблюдателя, даже если этот факт не осознается полностью; и

б) что достоверность научных утверждений и объяснений основана на их соответствии этой объективной реальности.

Именно об этом типе знания я буду говорить в данной статье, упоминая науку и, не давая полного философского обоснования, я выявлю в этом процессе явное или неявное несогласие с теми или иными аспектами высказываний многих классических мыслителей в философии науки, достаточно глубоко рассматривавших предмет [1]. Я намерен сделать это, поскольку буду говорить как биолог, а не как философ, размышляя о науке как о познавательной сфере, порождаемой в виде человеческой биологической активности. Кроме того, эти размышления сопроводят то, что я вижу в практике современных ученых-естественников, работающих над утверждением научной достоверности наших объяснений и тезисов, и я покажу, как отношение того, что мы делаем как ученые, к тому, что мы делаем как живущие в повседневности, раскрывает эпистемологический и онтологический смысл того, что именуется наукой.

Наблюдатель и наблюдение

Мы, ученые, делаем науку как наблюдатели, разъясняющие, что же мы наблюдаем. В качестве наблюдателей мы представляет собой человеческие существа. Как люди мы обнаруживаем себя уже в ситуации наблюдающих наблюдателей, в тот момент, когда начинаем наблюдать собственное наблюдение, в попытке описать и объяснить, что же мы, в действительности, делаем. То есть мы обнаруживаем себя уже в языке, делая языковые разделения после того, как начинаем отражать в языке, что и как мы делаем, когда действуем как говорящие животные. Другими словами, для самих себя мы проявляемся как говорящие живущие системы, производящие некоторые действия, включая собственные объяснения, уже тогда, когда мы начинаем объяснять их, и мы уже имеем опыт наблюдения к моменту, после которого начинается наблюдение собственно наблюдения. Наблюдение представляет собой действие, производимое нами как наблюдателями при разделении в языке разного рода сущностей, порождаемых нами в качестве объектов описания, объяснения и отражения во время участия в различных сообщениях, с которыми мы связаны на протяжении будничной жизни, независимо от сферы, в которой эти сообщения имеют место. Наблюдатель существует в наблюдении и, когда человек-наблюдатель умирает, то к концу приходят и наблюдатель, и наблюдение. В подобных обстоятельствах, при рассмотрении действий наблюдателя, его познавательные способности либо должны быть взяты в качестве данных, необъясняемых свойств, либо быть объяснены посредством демонстрации того, как они возникают из биологии наблюдателя как человеческой особи. Последнее проделано мной в нескольких статьях, которые я и предлагаю изучить читателю [2]. В данный момент, тем не менее, я продолжу в предположении того, что читатель согласился, что его или её свойства как наблюдателя являются следствием его или её действий в качестве живущей системы, даже если собственный опыт наблюдателя не оставил ему экспериментальных оснований для прояснения их происхождения.

Познание

Живущие системы являются структурно - детерминированными системами. Как таковые, они не допускают направляющих воздействий, и всё, в них происходящее, случается в виде структурного изменения, до некоторой степени определяемого содержанием их внутренней структуры, возникающего либо в результате собственной внутренней динамики, либо запускаемого, но не диктуемого обстоятельствами их взаимодействий. Другими словами, ничто внешнее по отношению к живущей системе не может определить происходящее внутри и, поскольку наблюдатель представляет собой живущую систему, ничто внешнее по отношению к нему не может определить то, что происходит внутри наблюдателя. Из этого следует, что наблюдатель как живущая система, по существу, не в состоянии создавать объяснения и описания, раскрывающие или подразумевающие что-либо независимое от действий, посредством которых производятся эти объяснения или утверждения. Следовательно, то, что мы, как наблюдатели, имеем в виду в связи со словом познание, то, как мы используем его в каждодневной жизни в наших межличностных отношениях и согласовании действий, когда мы разрешаем проблемы в области знания, должно раскрыть нам, что же мы, в действительности, делаем, или как мы оперируем в этих отношениях и согласовании действий в тот момент, когда производятся наши познавательные утверждения. То, что в будничной жизни мы действуем при неявном понимании познания, как связанного с нашими межличностными отношениями и согласованиями действий, очевидно, поскольку в самих себе и окружающих мы утверждаем познание только при условии, что свои и чужие действия принимаются как адекватные, ввиду того, что они удовлетворяют частному критерию приемлемости, принятому нами в качестве конституирующего адекватное действие в сфере действий, соответствующих нашей проблеме. Соответственно, то, что мы, как наблюдатели, подразумеваем, говоря о знании в любой частной области, находится в связи с тем, что мы рассматриваем как адекватные действия (различения, операции, поведение, мысли или отображения) в этой сфере, существующие в соответствии с нашим собственным критерием приемлемости для того, что определено как адекватное действие в данной области. Иначе говоря, знание конституируется наблюдателем как оперативная способность, присваиваемая им другим живущим системам, и себе в том числе, путем принятия его или её действий как адекватных в некотором оперативном ареале, определенном в данном присвоении. Таким образом, познавательных областей существует столько же, сколько и допускаемых наблюдателем сфер адекватных действий (различений, операций, поведения, размышлений или отображений), и каждая из них утверждается и определяется оперативным путем в экспериментальном опыте наблюдателя посредством критерия, который применяется им для принятия в качестве адекватных действий (различений, операций, поведения, размышлений и отображений) таких поступков, которые он считает соответствующими ему [3]. Я называю критерий, используемый наблюдателем для принятия некоторых действий как поступков, определяющих и задающих познавательную сферу - критерием приемлемости, определяющим и задающим данную познавательную сферу. Наука как познавательное явление не представляет собой исключения для подобного способа задания, и я именую критерием приемлемости, определяющим и конституирующим науку как область познания, и одновременно определяющим ученого как индивидуума, применяющего науку, критерий достоверности научных объяснений. Именно этот критерий приемлемости я буду рассматривать ниже, говоря о науке.

Действия

Обычно мы говорим о действиях как о внешних операциях наших тел в некотором окружении. В данной статье я использую более общее и фундаментальное определение действий, включающее внешние телесные операции как частный случай. Действиями я называю всё, что мы делаем в любой оперативной сфере, порождаемой в процессе рассуждения, каким бы абстрактным нам это ни казалось. Следовательно, размышление является действием в сфере мышления, прогулка является действием в сфере моциона, отражение определяется как действие в сфере отражения, разговор осуществляется как действие в сфере говорильни, и так далее, а научное объяснение представляет собой акт действия в сфере научного объяснения. Все акты, как действия живущих систем, осуществляются как часть их динамики состояний, независимо от того, наличествует у них нервная система или нет, но включая и динамику нервной системы, если она существует. Следовательно, как действия в динамике состояний живущей системы, все акции представляют собой явления одного рода, независимо от сферы, в которой их существование утверждается наблюдателем, когда он или она рассматривают их при наблюдении отношений живущей системы и ее окружающей среды. Кроме того, все действия живущей системы, включающие в себя операции нервной системы, имеют в ней место как конфигурации динамических изменений в отношениях активностей её нервной системы как замкнутой сети изменяющихся отношений активности между её нейронными компонентами [4]. Таким образом, мышление, прогулка, разговор, получение духовного опыта и так далее, всё это представляет собой явления одного порядка, в качестве операций внутренней динамики организма (включая и нервную систему), но это также и феномены разного рода в сфере относительного существования организма, в которой они порождаются посредством разделения, проводимого наблюдателем.

Эмоции

В повседневности мы различаем разнообразные эмоции в самих себе, в других человеческих сущностях и в других животных при наблюдении разных ареалов действия, в которых мы и они проявляем себя. Так, мы можем сказать: «Не говори о том-то и том-то сейчас, потому что он сердится и не станет слушать тебя или делать то, что ты просишь». Эмоции представляют собой динамические конфигурации тела, определяющие сферы действий животных вообще, и наши сферы действий - как человеческих существ, в частности. Соответственно, действия животных возникают и реализуются в некоторой эмоциональной сфере, и эта эмоция определяет ареал осуществления действий (движения или внутренней телесной диспозиции), независимо от того, проявляются ли они для наблюдателя, рассматривающего животное в его окружающей среде, как абстрактный, или как конкретный акт, или от того, что определяет действие (движение или внутреннее телесное расположение) как акцию некоторого частного вида. Фактически, нам хорошо известно из жизни, что при изменении эмоционального состояния мы изменяем и сферу наших действий, и что при наблюдении некоторой перемены в его или её ареале действий мы становимся свидетелями эмоционального изменения. Иначе говоря, существует эмоция, под влиянием которой мы действуем в любой момент в любом оперативном ареале, и она определяет то, что мы делаем в этот момент в виде акции частного вида в этом оперативном ареале. Следовательно, если мы хотим понять некоторую человеческую активность, мы должны рассмотреть эмоцию, определяющую область действий данной активности и, в процессе рассмотрения, постараться увидеть действия, требуемые в соответствии с этой эмоцией.

Язык

Если мы видим двух человек на расстоянии, слишком большом для того, чтобы слышать их, и хотим обоснованно утверждать впоследствии, разговаривали они друг с другом, или нет, мы наблюдаем процесс их взаимодействий, ища в них согласованные координации в форме согласованных координаций действий, которые мы в состоянии с легкостью распознать, таких как просьба и обещание, указание направления действий в ответ на вопросы, недовольство или что-нибудь ещё. Иными словами, пытаясь определить, взаимодействовали ли два или более индивидуумов языковым образом, или нет, мы смотрим не только на согласованные координации действий, но также и на динамику повторения этих согласованных координаций. Таким образом, мы рассматриваем появление согласованных координаций как возникновение согласованных координаций действий в виде операций в обучающей, а не инстинктивной области координации действий. Я утверждаю, что способ осознания в повседневной жизни факта, взаимодействовали или нет индивидуумы посредством языка, раскрывает то, что же мы делаем в момент использования языка, независимо от области наших действий. Иначе говоря, я считаю, что язык существует тогда, когда два или большее число индивидуумов в своих повторяющихся взаимодействиях осуществляют через эти взаимодействия в сети пересекающихся, рекурсивных, согласованных координаций согласованные координации действий, и всё, что мы делаем как человеческие существа, предпринимается как различные способы оперирования внутри такой сети. Другими словами, мы, как человеческие существа, живем в языке как таковые, и всё, что делается нами как людьми, осуществляется в виде различных способов оперирования в языке. Более того, вот что я подразумеваю под языком как биологическим явлением в его филогенетическом происхождении и его онтогенетической конституции: операции в области согласованных координаций как согласованных координаций действий, возникающих как результат внутреннего сосуществования в координациях действий на линии происхождения двуногих приматов, к которым мы относимся, что может быть заново установлено при сравнении любого ребенка на протяжении его онтогенетического развития во время роста, со взрослым [5]. Таким образом, я утверждаю:

а) что использование языка не является системой операций с абстрактными символами при сообщениях;

б) что символы не предваряют существование языка, но возникают после него и вместе с ним как разделения, проводимые наблюдателем согласованных отношений в координации языковых действий;

в) что, несмотря на то, что язык существует в телесных изменениях и взаимодействиях, включенных в согласованные координации как согласованные координации действий в сфере использования языка, он не существует собственно в телах участников, а только в потоке их согласованных координаций как согласованных координаций их действий;

г) что, несмотря на то, что язык как функция не присутствует в составе участников его использования, процесс телесных изменений взаимодействующих на языке переплетен с течением координации их действий, и развитие координации их действий переплетается с течением их телесных изменений, как возникающих в потоке использования ими языка; [6] и

д) что то, что наблюдатель видит в качестве содержания процесса использования языка, является разделением, проводимым в языке наблюдателем в отношении процесса языкового общения в сети языкового общения. Результатом конституирования таких условий для языка является существование нас как человеческих существ, присутствующих как наблюдатели в языке, и всё, что бы ни различали мы в языке, существует как операции в нем, в соответствии с обстоятельствами, возникающими в нас, существующих в этой сфере.

Переговоры

Как совместно проживающие млекопитающие, мы представляем собой животных, учащихся согласованно координировать поток наших эмоций и поступков. По причине того же совместного проживания мы учимся жить в согласованных координациях как согласованных координациях наших действий в виде языковых животных. Как человеческие существа мы растем и проживаем при согласованных координациях эмоций и согласованных координациях как согласованных координациях действий, переплетенных друг с другом в форме замкнутых сетей согласованных координаций эмоций и языка. В этих замкнутых сетях согласованных координаций эмоций и языка наши действия и их поток в языке претерпевают изменения в виде эмоциональных изменений, а наши эмоции и их поток изменяются в форме перемен в координации наших языковых действий. Наши операции в этих турбулентных потоках согласованных координаций эмоций и языка я называю сообщениями (переговорами), и переговорами я называю различающиеся сети вихрящихся согласованных координаций в языке и эмоциях, порождаемые нами как человеческими сущностями при совместной жизни [7]. Как говорящие животные мы существуем в языке, но как люди мы живем (привносим себя в наши различения) в потоке наших сообщений, и все виды нашей активности как таковые представляют собой разнообразные формы переговоров. Следовательно, различные сферы наших действий (познавательные сферы) как человеческих существ (культуры, институты, сообщества, клубы, игры и так далее) определяются как разные формы сетей сообщений, каждая из которых определяется посредством частного, явного или неявного, критерия обоснованности, который конституирует сущности, относящиеся к такой сети. Наука как область познания представляет собой сферу действий, и в этом качестве является переговорной сетью, порождаемой страстью к объяснениям, и приводящей к утверждениям и объяснениям, обосновываемым посредством критерия достоверности научных объяснений.

Ученый

Наука суть человеческая активность. Следовательно, что бы ни делали мы как ученые, занимаясь наукой, это имеет смысл и обоснованность, как и любая другая человеческая активность, только в контексте того человеческого существования, в котором оно возникает. Все человеческие активности представляют собой операции в языке и, как таковые, они возникают в виде координаций, как координации согласованных действий в процессе сообщения, происходящего в сферах действий, задаваемых и определяемых посредством некоторой фундаментальной эмоции [8]. Фундаментальной эмоцией, определяющей сферу деятельности науки, является человеческое любопытство в форме желания или страсти к объяснениям. Более того, критерий подтверждаемости, применяемый учеными для принятия собственных объяснений как научных, определяет науку как частный вид объяснения. Этот критерий подтверждаемости объяснений, который будет описан ниже, я называю критерием достоверности научных объяснений. Он следует из того, что было сказано мной о нас, как ученых, становящихся таковыми при действии под влиянием страсти к объяснениям, когда мы определяем науку как частную сферу объяснений, посредством соблюдения строгости в наших усилиях быть полностью безупречными в применении критерия достоверности научных объяснений, когда мы производим объяснения, называемые нами научными. Именно такой способ конституирования науки и ученых дает применению науки его частную оперативную эффективность в том мире, где проживаем мы как современные человеческие существа.

Научные объяснения

В обычной жизни, всегда, когда мы отвечаем сами себе или кому-либо еще на вопрос, требующий объяснения некоторого частного опыта (переживания, ситуации или явления), мы обязательно используем переформулировку этого опыта (переживания, ситуации или явления) в терминологии переживаний, отличных от тех, которые применялись в первоначальной постановке вопроса. Если предлагаемая формула принимается вопрошающим как таковая, то она становится объяснением де-факто, и вопрос, в виде желания получить ответ, исчезает. После того, как это случилось, принятое объяснение становится фактическим опытом, который может в таком качестве использоваться для других объяснений. Другими словами, объяснения представляют собой предположения, предлагаемые в качестве переоценок переживаний, которые принимаются как таковые слушателем в виде ответа на вопрос, требующий объяснения. То есть, непринятые переоценки опыта как таковые не являются объяснениями. Следовательно, возможно существование множества разнообразных типов объяснения, в соответствии с различными видами критериев, которые явно или неявно используются нами для принятия разных переоценок опыта в качестве ответа на наши вопросы. В то же время, различные критерии приемлемости, применяемые нами при рассмотрении объяснений, определяют различные объяснительные ареалы, с которыми мы сталкиваемся в повседневной жизни. Объяснительные ареалы определяются таким образом потому, что наука, как частная объяснительная сфера, задается критерием достоверности научных объяснений, используемым учеными, и потому, что использование критерия достоверности, определяющего науку как частную объяснительную сферу, представляет ученого как частную форму индивидуума, одержимую страстью к объяснениям. Наконец, поскольку объяснения представляют собой переживания наблюдателя, возникающие при его действиях в собственной сфере переживаний, все вместе объяснительные ареалы определяют расширение опытных областей, в которых наблюдатель переживает новые опыты, задает новые вопросы, и неизбежно производит новые объяснения в незавершенной, рекурсивной манере, если только он одержим страстью к объяснениям.

Критерий достоверности научных объяснений

Если мы рассмотрим внимательно то, что мы делаем как ученые практически, предлагая научные объяснения некоторого частного явления (переживания), которое желаем объяснить, то мы можем отметить, что принимаем данную переоценку явления в качестве объясненной научным образом только в том случае, если она представляет собой одну их четырех взаимосвязанных операций, которую мы должны удовлетворительно осознать в сфере нашего опыта для подтверждения собственных объяснений. Эти четыре операции, которые должны быть взаимно согласованными хотя бы потому, что входящая в них переоценка частного опыта может быть принята в качестве научного объяснения, я называю критерием достоверности научных объяснений; а наблюдателя, который осуществляет их и принимает их взаимное согласие в качестве критерия достоверности собственных объяснений, стандартным наблюдателем или ученым. В эти четыре операции входят следующие:

1) Представление опыта (явления), требующего объяснения, в терминах того, что должен делать стандартный наблюдатель в собственной сфере опыта, для того, чтобы пережить описываемое явление или опыт.

2) Переформулировка требующего объяснения переживания (явления) в виде производительного механизма, такого, который при реализации его в сфере опыта стандартного наблюдателя, позволил бы иметь, в качестве результата, в данной сфере опыта наблюдателя требующее объяснения переживание, описанное в пункте (1).

3) Дедукция, следующая из предложенного в пункте (2) производительного механизма, так же как и из оперативно согласованной с ним сферы опыта стандартного наблюдателя, позволяющая ему иметь другие переживания посредством приложения этих согласованностей и операций к собственной сфере опыта.

4) Испытание стандартным наблюдателем переживаний (или явлений), полученных дедуктивно в пункте (3), посредством реализации в собственной сфере опыта операций, также полученных дедуктивно в пункте (3).

И только в случае, если взаимно согласованы все четыре условия, в тот момент, когда живущий стандартный наблюдатель объясняет частный аспект (явление) из своей сферы опыта, он, как ученый, может претендовать на то, что:

а) предложенный им производительный механизм из пункта (2) является научным объяснением того опыта, который представлен в пункте (1) как переживание (явление), требующее объяснения;

б) такое объяснение достоверно при выполнении всех перечисленных выше условий; и

в) такое объяснение достоверно для сообщества ученых, описываемых как стандартные наблюдатели, принимающие данный критерий достоверности в качестве удовлетворительного.

Иначе говоря, не существует никакого единичного аспекта или операции в критерии достоверности научных объяснений, который был бы научен сам по себе и, следовательно, не существует таких операций, как научные наблюдения, научные выводы, подтверждения или предсказания. Научные объяснения существуют только как предложения порождающих механизмов, которые считаются достоверными лишь в той степени, в которой они удовлетворяют критерию подтверждаемости научных объяснений, и научные утверждения существуют как утверждения только при принятии их достоверности, как возникающих прямо или косвенно в результате приложения научных объяснений.

Теперь мы можем рассмотреть некоторые последствия осознания того, как мы делаем науку как познавательную сферу – путем применения критерия достоверности научных объяснений, - для формирования собственного понимания того, что же мы делаем, когда делаем науку.

Вообще говоря, объяснения как переоценки опыта, принимаемые наблюдателем как таковые, не допускают и не могут допускать замены объясняемого переживания; они представляют собой единственно оперативные условия опытной сферы наблюдателя, при выполнении которых он ожидает возникновения объясняемого явления. Научные объяснения не являются исключением, и они также не допускают замены объясняемого переживания: научные объяснения говорят только о том, что произойдет в некоторой части сферы опыта наблюдателя, если будут удовлетворены оперативные условия критерия достоверности научных объяснений.
Научные объяснения возникают как реальные человеческие действия в области опыта стандартного индивидуального наблюдателя и достоверны как таковые и для сообщества наблюдателей, даже если каждый стандартный наблюдатель переживает свой опыт в полном одиночестве своего структурного детерминизма как живущей системы [9]. В этой ситуации нет противоречия, поскольку членство в сообществе стандартных наблюдателей не зависит от индивидуальной способности сообщаться с независимой объективной реальностью, которая неосуществима полностью для стандартного наблюдателя как живущей системы, но только для его согласованного участия в области научных объяснений. Следовательно, учеными (стандартными наблюдателями) и членами сообщества ученых могут быть только те наблюдатели, которые сообщаются с другими наблюдателями, находятся с ними в полном согласии, используют критерий достоверности научных объяснений и, более того, принимают его как единственно возможный критерий подтверждения собственных объяснений. Те из наблюдателей, которые, по той или иной причине, не могут или не хотят действовать таким образом, либо рассматриваются учеными – членами сообщества как нестандартные наблюдатели, что подразумевает, что они плохие наблюдатели, либо не рассматриваются в этом качестве совсем.
Поскольку порождающие механизмы, определяемые и принимаемые в контексте удовлетворения четырем операциям критерия обоснованности научных объяснений, имеют дело только со структурно-детерминированными системами и со структурным детерминизмом, порождаемым в области их предложения, научные объяснения являются по существу механистическими. Как таковые, они и имеют место в сфере опыта стандартного наблюдателя, и область структурного детерминизма, в которой они появляются, соответствует ареалу оперативной согласованности в практике жизни стандартного наблюдателя, в котором он и предлагает их: научные объяснения действительны только в том ареале структурного детерминизма, в котором предложены. Однако, эта ситуация не является ограничением для научных объяснений, напротив, это условие их существования.
В противоположность общему явному или неявному предрассудку, научные объяснения, как предложения порождающих механизмов, получающих развитие в виде следствий или результатов их действия как явлений (переживаний), которые требовали объяснения, по существу не действуют и не могут действовать в качестве феноменальных редукций, или получать подобное развитие. Это нередукционистское отношение между требующим объяснения явлением и механизмом, его порождающим, очевидно, поскольку результат процесса и операции, имеющие к нему порождающее отношение, по существу, имеют место в независимых и не пересекающихся феноменальных областях. Ситуация здесь противоположна редукционизму; научные объяснения как производительные предположения конституируют или порождают производящее отношение между совершенно независимыми и не пересекающимися областями явлений, с помощью которых они подтверждаются де-факто. Освобождение от предрассудка, что научные объяснения являются предпосылками для редукции или определяют их, сопровождающего понимание критерия достоверности научных объяснений, позволяет нам увидеть, особенно в биологической сфере, что явления типа языка, мышления или сознания требуют взаимодействия тел в качестве своей порождающей структуры, но не имеют места ни в одном из них. В этом смысле наука и ее понимание уводят нас прочь от трансцендентального дуализма.
Тот факт, что в научном объяснении явление, требующее объяснения, может возникать в различных сферах явлений, соответствующих месту существования порождающего механизма, определяет требующее объяснения явление как существующее в относительной абстрактной феноменальной сфере, соответствующей той области, в которой возникает порождающий механизм. Из этой ситуации имеется два основных следствия:

а) не существует принципиального ограничения на вид явления, которое может быть научно объяснено, каким бы абстрактным оно ни казалось, поскольку объясняемое явление находится в абстрактной относительной области, соответствующей механизму, его порождающему; и

б) тот факт, что научные объяснения представляют собой механистические предположения, не ограничивает возможности их применения для объяснения явлений, кажущихся не механистическими, типа само-осознания или духовных переживаний.

Поскольку критерий достоверности научных объяснений определен и конституирован только в терминах оперативной согласованности в сфере опыта стандартного наблюдателя, он не приводит ни к каким предположениям по поводу объективной независимой реальности. Соответственно, стандартный наблюдатель, переформулируя свои переживания с помощью другого опыта, может использовать научные объяснения только для разъяснения собственных переживаний, используя оперативные когерентности, следующие из критерия подтверждаемости научных объяснений, и не может прилагать их к чему-либо, кажущемуся независимым от того, что он делает, в смысле раскрытия или выведения смысла этих независимых явлений. Здесь, фактически, возникает противоречие, поскольку по этим же самым причинам научные объяснения входят в состав мира или миров, в которых мы проживаем как стандартные наблюдатели, расширяя и трансформируя сферы нашего опыта через порождение следствий, с которыми мы оперируем в нашей экспериментальной области. В этих обстоятельствах утверждения ученых об универсальной достоверности научных объяснений и утверждений не означают ссылку на предшествовавшее раскрытие в них объективной, независимой и, тем более, универсальной реальности, но только упоминание их достоверности через приложение оперативных когерентностей, возникающих в мире или мирах при применении критерия достоверности, их определяющего.
Научные объяснения, как переоценки опыта при помощи другого опыта в области переживаний стандартного наблюдателя, относятся к практике существования в повседневной жизни любого стандартного наблюдателя как человеческого существа. Кроме того, способ, которым человеческие существа утверждают свои действия в будничной жизни, фактически внутри любой оперативной сферы, приводит к тому, что аналогичные оперативные когерентности служат критерием достоверности научных объяснений. Разница в повседневных действиях нас, как ученых и нас, как простых людей, заключается в разнице наших эмоций, в разных желаниях по поводу содержания и безупречности наших действий, а также отражения того, что мы делаем. Как человеческие существа мы многомерны в наших желаниях, наших заботах и удовольствиях; и, в соответствии с этим, мы осознаем в повседневной жизни множество различных видов существования, через разнообразные сообщения, пересекающиеся в наших телах, каждое из которых основано на некоторой частной эмоции. Так, как ученые мы находимся под влиянием страсти к объяснениям, и каждое сомнение, каждый вопрос, существующие в нас в принципе, являются приемлемыми и желанными случаями для реализации нас в таком качестве. Кроме того, как ученые мы также, по меньшей мере, в принципе, внимательны и точны к смешению экспериментальных или феноменальных областей в наших объяснительных утверждениях, поскольку мы подтверждаем их с помощью критерия достоверности научных утверждений. Наконец, как ученые, мы контролируем себя в качестве использующих в наших объяснениях только критерий достоверности научных объяснений. В качестве обычных людей мы не столь внимательны в будничной жизни, и можем последовательно применять множество различных критериев обоснования наших объяснений и заявлений, а также спонтанно изменять феноменальные сферы явлений в процессе бытия, зачастую даже не сознавая того, и нас не интересует применение концептуальной строгости научных объяснений. Следовательно, в результате нашего структурного детерминизма как живущих систем, мы действуем при переживании будничной жизни в соответствии с оперативными когерентностями, вытекающими из критерия достоверности научных объяснений. Или, говоря более общо, критерий достоверности научных объяснений является формализацией оперативной подтверждаемости потока практики жизни живущих систем.
Эйнштейн заметил, и многие ученые согласились с ним, что научные теории представляют собой свободный полет мысли в голове человека, и он поражался, как таким образом можно понимать хоть что-нибудь во вселенной. Однако, критерий достоверности научных объяснений, как операций практической жизни наблюдателя, позволяет нам увидеть, как обретает обоснованность первая часть замечания Эйнштейна, и что в этом нет ничего удивительного. Давайте рассмотрим этот процесс. Заявление и удивление Эйнштейна появились из-за неявного предположения о том, что наблюдатель обнаруживает и объясняет независимую реальность с помощью объяснительных предположений, которые считаются возникающими независимо от любого прямого наблюдения или эксперимента с данной объективной реальностью. Если это неявное допущение Эйнштейна верно, то его изумление справедливо. Однако, критерий достоверности научных объяснений говорит нам, что всё, что делается стандартным наблюдателем в процессе производства научных объяснений, в той же степени, в которой не требует этого предположения о независимой реальности сам критерий, возникает в наблюдателе как выражение его эмпирической динамики без какой-либо ссылки на эту предполагаемую объективную независимую реальность. Следовательно, произвольности мышления наблюдателя в критерии достоверности научных объяснений соответствуют, вообще говоря, пункты (1) и (2), в том смысле, что они выводятся полностью из спонтанности мышления наблюдателя, как возникающие в потоке его структурного детерминизма. Наблюдатель не рассматривает требующую объяснения проблему как внешнюю по отношению к нему, напротив, он определяет соответствующую сферу собственного опыта только в случае, если обнаруживает самого себя в вопросе, который было бы желательно разрешить. Более того, порождение производительного механизма, предлагаемого наблюдателем в качестве попытки объяснения явления, которое требуется объяснить, происходит путем специального создания предположения, заданного конкретно с помощью элементов опыта наблюдателя, производящих его в виде результата собственных операций, не требующего никакого дополнительного приспособления. Строго говоря, в этом месте обитает поэзия науки.

Следующие два пункта критерия достоверности, (3) и (4), приводят к операциям разного вида. Они возникают как дедуктивные построения, выводимые из оперативных когерентностей, следующих из пункта (2), в области опыта наблюдателя, или других переживаний, которые были, есть или будут осуществлены им в виде реальных действий в этой области. Пункты (3) и (4), как таковые, полностью подчинены пунктам (1) и (2), которые определяют, где и в какой форме они будут иметь место. Наконец, поскольку понять данный опыт – значит действовать в сознании обстоятельств, его порождающих, и поскольку все, что появляется в научных объяснениях, существует как действия стандартного наблюдателя в его сфере опыта, научные теории не могут даже возникать как свободные фантазии наших действий в качестве стандартных наблюдателей, и не могут также быть взяты в виде переформулировок наших переживаний с теми элементами опыта, которые определяют наше понимание сферы опыта де-факто, поскольку мы переживаем их в момент наших научных объяснений.

Из-за явного или неявного допущения о необходимости для науки раскрывать свойства объективной (онтологически независимой) реальности, существует, даже среди ученых, распространенный предрассудок, что для того, чтобы любая теория или объяснение были научными, они должны делать количественные выводы и предсказания. Так, можно часто услышать весьма сатирическое разделение на строгую и нестрогую науку, в соответствии с их способностями приводить к количественным выводам, подразумевающее, что мягкая наука ею, в действительности, не является, или мысль о невозможности развития научной теории в любой частной области, если эта теория не занимается или не может заниматься измерениями и предложить предсказания, достоверность которых могла бы быть подтверждена с помощью объективных количественных наблюдений. Эти предрассудки неадекватны и ошибочны, поскольку они пренебрегают нашим прямым представлением об операциях, посредством которых мы, в качестве стандартных наблюдателей, определяем науку как познавательную сферу. Объяснение или теорию делают научными не количественные оценки или возможности, дающие наблюдателю право предсказывать его будущие переживания, но их достоверность, как возникающих в результате применения критерия достоверности научных объяснений, без какой-либо ссылки на количественное или иное ограничение сферы опыта. Стандартный наблюдатель может производить научные объяснения везде, где он пожелает применить критерий достоверности научных объяснений. При предсказании или количественной оценке происходят несколько другие вещи. Сделать оценку или измерить означает применить метрику, определяемую как система повторяющихся сравнений, делаемых наблюдателем, между двумя ареалами его сферы опыта, к отличному от них ареалу. Как таковые, измерение и количественная оценка не определяют независимого или объективного подтверждения любого утверждения, сделанного наблюдателем, но, при соответствующем использовании, они облегчают или делают возможными дедуктивные выводы в области оперативных когерентностей той сферы его переживаний, к которой они приложены. Подобным образом предсказание, произведенное наблюдателем, как предварительное вычисление изменения состояния не полностью описанной структурно-детерминированной системы, абстрагированное от его оперативных когерентностей в сфере опыта, будучи успешным, также является операцией, не позволяющей предложить наблюдателю объективное подтверждение (подтверждение, не зависящее от действий наблюдателя) выводов о структурно-детерминированной системе, для которой оно сделано. Количественные вычисления (или измерения) и предсказания могут использоваться для производства научных объяснений, но не могут определять сам источник их достоверности.
Представления об ошибочности [10], проверяемости или подтверждении применимы в обосновании научного знания только в случае, если существует познавательная сфера, раскрывающая, прямо или косвенно, посредством обозначения или подразумевания, существование трансцендентной реальности, независимой от действий наблюдателя, и если пункт (2) критерия достоверности научных объяснений служит скорее моделью этой трансцендентной реальности, чем производительным механизмом, получающим развитие в опыте, требующем объяснения и представленном в пункте (1). Однако, в соответствии с критерием достоверности, научные объяснения и утверждения не упоминают трансцендентной реальности и не претендуют на такое упоминание, поэтому подобные представления не применимы в научной сфере, даже в метафорическом смысле. Несомненно, что пункты (3) и (4) предоставляют наблюдателю возможности для воображения того, что он реализует в действительности фальсификацию, верификацию или подтверждение предложений пункта (2), если только он верит, что эти предложения реализуют модель существования объективной реальности, которую он намерен познавать, допустив ее независимое бытие. Как очевидно из всего вышесказанного, подобная вера служит источником заблуждений в нашем понимании того, что же мы делаем, делая науку, и приводит к неведению относительно того, что достоверность наших научных действий опирается исключительно на оперативную согласованность в сфере их возникновения, как способа человеческого сосуществования при условиях, в которых не применяются и не могут применяться понятия фальсификации, верификации или конфирмации. Поскольку неявная уверенность в существовании объективной, независимой реальности, служащей источником универсальной достоверности знания, является неотъемлемой чертой западной культуры, породившей науку, и мы верим обыкновенно, что сила науки как раз в этом и обстоит, позвольте мне повторить некоторые аргументы, показывающие, что наука и ее оперативная достоверность, и эффективность, не зависят от этой объективной реальности. А) Научные объяснения возникают оперативно в виде производительных механизмов, принимаемых нами как учеными через операции, которые не влекут и не подразумевают никаких предположений о существовании независимой реальности, так что фактически здесь нет никакого соприкосновения с ней, она не является необходимой, даже если мы верим в ее существование. Б) Рассматривая все вышесказанное в пунктах (3) и (4) критерия достоверности научных объяснений, нельзя не отметить, что эти положения не приводят ни к каким утверждениям о существовании независимой реальности, и они относятся только к оперативным когерентностям сферы опыта стандартного наблюдателя, независимо от того, что он думает о существовании объективной реальности. В) Стандартный наблюдатель как живущая система структурно детерминирован, а потому не в состоянии сделать такое разделение, которое могло бы быть истолковано как различение чего-то независимого от его собственных действий, и, в соответствии с этим, он не может иметь никакой оперативной концепции чего-либо, не относящегося к его сфере опыта. [11] Г) Нет способа, чтобы мы могли сказать, как ученые, продолжающие в наших исследованиях под влиянием внутреннего телесного расположения (эмоции) двигаться по пути обоснования наших объяснительных предположений, что условия фальсификации этих предположений полностью исчерпаны.

Наука как познавательная сфера

Использование критерия достоверности научных объяснений определяет и конституирует научные объяснения. Применение научных объяснений для обоснования некоторого утверждения делает это утверждение научным. Использование научных объяснений членами сообщества стандартных наблюдателей, явно или неявно обосновывающих все свои утверждения таким способом, определяет и конституирует науку как познавательную область, что, в свою очередь, определяет как научное сообщество ту группу наблюдателей, которая применяет науку. Следовательно, онтологически наука, как познавательная сфера, ничем не отличается от других познавательных областей, поскольку определяется как сфера действий, описанная посредством критерия достоверности или приемлемости, используемого наблюдателем или группой наблюдателей для допущения подобных действий в качестве соответствующих области действий, определенных тем же самым критерием приемлемости. [12] Теперь мы рассмотрим некоторые следствия, которые имеет для нашего понимания и использования науки как познавательной сферы такой способ ее задания.

1) Зачастую утверждается, что научные знания должны приниматься как универсально достоверные, поскольку объяснения и утверждения, входящие в них, непрерывно проверяются при постоянном столкновении с независимой объективной реальностью. Тем не менее, способ задания науки как познавательной сферы показывает, что это утверждение недоказуемо, и что научные объяснения универсально достоверны только в сообществе наблюдателей, принимающих критерий достоверности научных объяснений в качестве единственного критерия адекватности своих действий. Также часто утверждается, что эта универсальность и объективность научного знания дает неотразимую силу рациональным научным объяснениям и убедительный характер научным утверждениям. Однако в этом аспекте наука ничем не отличается от любой другой сферы познания, поскольку все соответствующие рациональные аргументы (аргументы без ошибок в применении оперативных когерентностей) существуют только через конституирование их достоверности единственно в той познавательной области, с которой они связаны. Наконец, наука как область адекватных действий в сфере опыта наблюдателя также не отличается от любой другой познавательной области, доступной наблюдателю, поскольку все познавательные ареалы представляют собой области адекватных действий наблюдателя в его сфере опыта.

2) Особенности науки как сферы познания проистекают из способа ее определения посредством применения критерия достоверности научных объяснений. Давайте рассмотрим некоторые из них. А) Критерий достоверности научных объяснений описывает наши явные или неявные действия как современных ученых в практике научных исследований, или наши ожидания по поводу кого-либо, кто претендует на предложение научных объяснений или научных утверждений. Б) Поскольку критерий достоверности научных объяснений определяется сам по себе только при его строгом применении (без смешения сфер опыта) стандартным наблюдателем в повседневной жизненной практике, все научные заявления имеют отношение только к практике стандартного наблюдателя, и он не может применять их к чему-либо, что фактически не относится к его практическому существованию. В) Поскольку критерий подтверждаемости научных объяснений позволяет стандартному наблюдателю проверять производительные отношения между непересекающимися областями явлений, наука по определению представляется многомерной познавательной сферой, и стандартный наблюдатель имеет право расширять все измерения человеческого опыта на множество несвязанных феноменальных областей путем производства научных объяснений и утверждений. Наконец, Г), поскольку по критерию достоверности научных объяснений все отображения должны обладать действенностью, наука по определению представляет собой область, в которой наблюдатель может испытать любой опыт повторно, без нарушения оперативных когерентностей собственной жизненной практики.

3) Мы, ученые, заявляем, что наши эмоции не относятся к производству наших научных объяснений и утверждений. Мы утверждаем это потому, что критерий достоверности научных объяснений определен способом, существенно независимым от нашего потока эмоций, в виде операций, совершаемых нами как стандартными наблюдателями при производстве научных объяснений. Добавим, что, учась быть учеными, мы обучаемся и беспристрастности, невнесению наших предпочтений и желаний в предмет исследования, искажающих и делающих неадекватным наше применение критерия достоверности, и учимся также осознанию моментов, когда мы позволили подобному случиться и породить серьезный просчет. Однако, наши эмоции входят законно и существенно в само основание наших научных объяснений, поскольку в любой момент времени они определяют область наших действий при производстве любых вопросов. Вместе с нашими действиями мы привносим в сферу опыта миры, в которых мы живем в качестве человеческих существ, и мы движемся в этих мирах, порождая смещение акцентов наших вопросов в потоке своих эмоций. Другими словами, поэзия науки опирается на наши желания и стремления, и развитие науки в мире, где мы живем, следует течению наших эмоций, а не доводов, поскольку именно эмоции определяют те вопросы, которые мы задаем науке. Мы погружены в эти взаимодействия при производстве науки, и они определяют ее течение. Иначе и быть не может, потому что все, что мы делаем как человеческие существа, проявляется в наших действиях в сфере опыта как таковое через непрерывное переплетение использования языка и испытания эмоций, что представляет собой все, что мы делаем как человеческие существа. [13] Следовательно, за пределами самих себя в независимом мире мы не находим проблем, которые следует научно объяснять и исследовать. Мы определяем свои проблемы только в потоке собственного существования, и задаем вопрос только при желании его задать. Эмоции, действительно, не входят в проверку научных выводов, но само объясняемое возникает в потоке эмоций как нечто, не терпящее игнорирования, и мы объясняем то, что желаем объяснить, причем объясняем научно, поскольку любим именно такой способ объяснения. Таким образом, существование и развитие науки как таковой всегда представляет собой выражение забот, желаний, амбиций, стремлений или фантазий ученых, независимо от их ссылок на объективность и эмоциональную независимость.

4) Тот факт, что наука как познавательная область определена и проверяется в оперативных когерентностях практической жизни стандартного наблюдателя, действующего в своей сфере опыта безо всякой ссылки на независимую реальность, не делает научные утверждения субъективными. Сама дихотомия объективное – субъективное относится к области познания, в которой делаются объективные предположения, относящиеся, явно или неявно, к оперативным возможностям установления независимой реальности. Наука не делает и не может делать таких утверждений. Сам факт определения науки как познавательной сферы, возникающей в ходе рекурсивных операций стандартного наблюдателя внутри оперативных когерентностей его сферы опыта, делает научную ссылку на что-либо, рассматриваемое как объективная, независимая реальность, реально невозможной. Наука как сфера познания реализуется в оперативных когерентностях сферы опыта стандартного наблюдателя в его практической жизни, как живущего человеческого существа, и наблюдатель как таковой переживает науку как область, определяющую некие переживания в сфере его существования. [14]

5) Представления об объективности и универсальности науки могут использоваться другим, и, в то же время, более уместным способом, в практике науки, о которой я говорил ранее. Так, мы можем рассматривать представление о научной объективности в качестве обязанности индивидуума не допускать искажений в использовании критерия достоверности научных объяснений, или не допускать влияния собственных желаний или приоритетов на это использование. Аналогично, представление об универсальности науки можно понимать в том смысле, что, поскольку наука как познавательное явление имеет место в жизненной практике стандартного наблюдателя как человеческого существа, каждый человек, в принципе, может действовать как стандартный наблюдатель, если он пожелает того. Таким образом, понятия об объективности и универсальности науки являются моральными, а не онтологическими положениями. Обоснованность этих положений в духе вышеизложенного, даже без понимания этого факта в будничной жизни, дает ученому возможность, с одной стороны, избежать всегда существующего искушения впасть в фанатизм, и с другой – сохранить науку как область познания, всегда открытую для понимания и практики каждого человеческого существа.

6) Поскольку критерий достоверности научных объяснений может быть сделан полностью оперативно очевидным, не приводя ни к каким прямым или опосредованным ссылкам на объективную реальность или внешний мир, его применение полностью независимо от предрассудков стандартного наблюдателя по поводу реальности, ценностей и духовной жизни. В этом причина непостоянства нашего научного благоразумия. Развитие современной науки не является путем мудрости живущих в мире человеческих существ, даже если оно не противоречит этой мудрости с необходимостью. Путь мудрости, понимания, сути и ответственности за совершаемые поступки должен специальным образом культивироваться, если он вообще имеет какое-либо отношение к нашей повседневной жизни. Духовный опыт представляет собой опыт сосуществования в космическом сообществе, приходящий к нам тем или иным путем, как к человеческим существам, на протяжении нашей жизни, и зачастую он играет определяющую роль в гармонии и здоровье нашего социального существования. Как таковым, духовным опытом нельзя пренебречь в принципе, и наука не делает этого. Действительно, переживания никогда не были проблемой человеческого сосуществования, они относятся к сфере объяснений и использования опыта, в которой мы можем позволить себе жестокие схватки. Источник раздоров и борьбы в человеческом существовании определяется фанатизмом, который может возникнуть вокруг объяснения опыта, когда некто пытается претендовать на получение доступа к некой трансцендентной истине. В той степени, в которой наука не опирается ни на какую систему веры, покоясь исключительно на области оперативных когерентностей жизненной практики стандартного наблюдателя как человеческого существа, она дает нам возможность быть ответственными в наших действиях, помогая становиться сознательными в своих эмоциях и действовать осознанно в соответствии с нашими желаниями.

7) Представления о прогрессе, этике и социальной ответственности не применимы к науке как сфере познания. В самом деле, наука, как и любая другая познавательная сфера, оперативна по своему существу и, как таковая, свободна от ценностей. Понятия прогресса, этики и социальной ответственности приложимы к человеческим действиям и, следовательно, к тому, что мы намерены сделать и делаем как человеческие существа – в качестве ученых, артистов, технологов или любом другом. Как люди, мы существуем и действуем на пересечении условий бытия нас, как наблюдателей (при сообщениях) и нас, как живущих систем, мы многомерны по существу, представляя собой узловые пункты динамически переплетенных сетей рассуждений и эмоций, которые, в непрерывном потоке множества изменяющихся сообщений, заставляют нас перемещаться из одной сферы деятельности в другую. Поэтому, как ученые, мы делаем науку в виде одного из способов существования, – под влиянием одной из бесчисленных эмоций, в соответствии с которой мы определяемся как нормально эмоциональные человеческие существа, живущие в состоянии постоянного желания или страсти к объяснениям. Тем не менее, способ выражения нашей научной активности и ареал, намечаемый к исследованию, анализу и объяснению, зависят от других эмоций, проявляющихся в нас на протяжении жизни. Да и само научное знание, уже существуя, может использоваться нами для различных целей, в соответствии с желаниями, порождаемыми действием эмоций, страстей, целей, возникающих в нас в потоке сообщений и переживаний. При этом мы начинаем действовать как технологи, предприниматели, артисты, мошенники, политики и так далее, в соответствии с благоприятствованием нам в технической, производственной, эстетической, индивидуалистической областях, или вовлеченностью в социальные действия. Именно в таком контексте представления о прогрессе, этике и ответственности приобретают реальность. Так, понятие прогресса соответствует тому, что мы рассматриваем как лучшее или желательное в жизни человека; представление о социальной ответственности связано с осознанием собственных действий или нежеланием их определенных следствий; а взгляд на этику рождается из рассмотрения последствий наших действий для жизней других человеческих существ, которые мы считаем сосуществующими рядом с нами. Итак, понятия прогресса, этики и ответственности не относятся собственно к науке, но они применимы к нам, как ученым, поскольку мы являемся человеческими существами и все, что мы предпринимаем, включает нас самих и сообщества человеческих и нечеловеческих живых существ, поддерживающих наши усилия или сосуществующих рядом с нами.

8) Я не упоминал об истине или естественном законе; действительно, в этом нет необходимости. Обычно мы говорим об истине или природе, подразумевая, явно или неявно, реальность, независимую от нас как наблюдателей, либо ссылаясь на нее, как на аргумент, делающий наши высказывания достоверными и универсальными. Из всего вышесказанного, однако, ясно, что наука не имеет ничего общего с представлением об истине, независимой от критерия достоверности научных объяснений, который определяет проверяемость таких объяснений в познавательной сфере, им же и определяемой. Так же неприменимо в науке и представление об относительной истине, ввиду того, что оно законно только при ссылке на истину абсолютную. Иначе говоря, дихотомия между относительной и абсолютной истинами не появляется в науке, поскольку все, что может быть сказано в науке об истинности научного утверждения, это то, что данное утверждение является научным. Нечто похожее происходит и с представлением о природе. Поскольку наблюдатель не в состоянии сделать никаких познавательных утверждений о чем-либо, независимом от его функционирования как живущей системы, представление о природе относится, по существу, только к тому, что делает он (в языке) как человеческое существо, объясняющее свой собственный опыт как таковой, и, таким образом, нельзя упоминать в объяснении что-либо, кажущееся независимым от собственных деяний наблюдателя. [15] Природа представляет собой объяснительную предпосылку нашего опыта, включающую элементы наших переживаний. И верно, природа определяется нами, как человеческими существами, в наших объяснениях; и в наших научных объяснениях мы констатируем природу как область бытия нас самих, как человеческих существ (или говорящих живущих систем). Ссылка на естество не подтверждает научных объяснений, но природа определяется оперативно (познается) и расширяется, если мы констатируем ее как сферу опыта живущих систем, то есть нас, посредством научных объяснений опыта с элементами наших собственных переживаний. Нашей величайшей ответственностью как людей вообще, и как ученых в частности, является необходимость действовать в полном сознании своего непрерывного определения природы посредством научных объяснений собственного опыта, конституируя тем самым сущность окружающей нас природы.

9) Изменения науки как сферы познания происходят в соответствии с изменениями вопросов и ответов стандартного наблюдателя, изменяющимися при смене сферы опыта в потоке жизненной практики. Поскольку язык проявляет себя в области согласованных координаций как согласованных координаций действий, возникая при столкновении тел его участников, перекрытие этих тел изменяется в процессе говорения, и сам процесс пользования языком меняется в соответствии с переменами в телесном расположении. В соответствии с повторяющимся взаимовлиянием изменений в расположении тел и согласованных координаций действий в языке, все, что ни делает наблюдатель как человеческое существо, возникает в виде оперативной реализации его телесных функций в одной и той же области, а именно, в области сенсомоторных корреляций, посредством которых совершается все, что мы делаем как человеческие существа. По этой причине, человеческие проявления, так сильно отличающиеся в сфере сообщений, в которой они и различаются как разные человеческие активности, такие как теоретические или практические действия, неразличимы как действительные реализации телесных расположений действующих человеческих существ.[16] Другими словами, в результате взаимовлияния телесных расположений и согласованных координаций в действиях все практические и теоретические познавательные области возникают как два различных, но взаимообусловленных аспекта согласованных координаций действий наблюдателей, и все, возникшее в теоретической сфере, служит толчком к развитию адекватных действий сферы практической, и наоборот. Единственной нашей наблюдательной функцией является неполная осведомленность о том, в какой сфере нашего опыта располагаются в каждом частном случае эти взаимообусловленные практические и теоретические ареалы. В результате, как наблюдатели отраженного в языке собственного опыта, мы можем ожидать появления переживаний в той сфере опыта, к которой они реально не относятся.

10) Творческая деятельность оценивается наблюдателем, исходя из новизны и неожиданности действий, при рассмотрении им активности, деятельности или различений другого наблюдателя, которым может быть и он сам. Такое определение приложимо к упоминанию новизны или творчества в любой сфере науки. Все, что ни случается с нами в виде переживаний, происходит безо всяких усилий, просто как течение, и мы слепы к происхождению такого опыта и должны привлекать объяснения, если намереваемся брать его в расчет. Более того, все, происходящее в виде различий в языке, производимых при сообщениях, сопровождающих нашу жизнь, не проясняет нам динамику состояний телесных положений, в которой оно возникает. Как результат, чем более комплексной и богатой будет эта динамика состояний (разумеется, включая и динамику состояния нашей нервной системы), тем более неожиданным будет наше участие в различных сообщениях, и тем более творчески будем выглядеть мы в глазах внезапного наблюдателя. И чем более комплексной и многомерной будет наша жизнь, тем более новым, странным и неожиданным будет проявление наших действий и различений в языке для тех, кто живет рядом, не разделяя наших сообщений. В практике научных сообщений происходит нечто подобное. Новшества, изменения или концептуальные революции появляются в науке, когда некий стандартный наблюдатель, в результате собственных повторяющихся действий в сфере опыта, - посредством сообщений, выходящих за рамки принятых для науки, и в контексте собственного неизбежного структурного изменения, - привносит, чаще всего весьма непосредственно, некоторые неожиданные конфигурации оперативных когерентностей, вполне приемлемые в научном сообществе. Следовательно, научные нововведения определяют новые изменения в оперативных когерентностях в сфере опыта стандартного наблюдателя, но не раскрывают и не имеют отношения ни к какой скрытой независимой реальности.

11) В соответствии со способом своего задания, наука представляет собой познавательную сферу, в которую привносится существование собственно области существования наблюдателя как сферы, где он включает себя самого как живущую систему. В этом смысле наука представляет собой область окончательных объяснений, не потому, что научные объяснения не изменяемы или объективны и истинны в трансцендентном смысле, но потому, что они возникают и остаются в области конституирования нас, как живущих систем.

Заключение

Наука представляет собой область научных объяснений и утверждений, производимых учеными при применении критерия достоверности научных объяснений. Как таковые, ученые имеют в науке дело с объяснением и осознанием опыта (человеческой жизни), а не с объяснением или осознанием природы или реальности, независимых от наших собственных действий. Человеческий опыт свободен по содержанию. Мы не сталкиваемся в нем с вещами, объектами или природой как независимыми сущностями, как может показаться в простодушии будничной жизни; мы переживаем опыт, практику жизни человеческих существ в потоке языкового существования живущих систем, поскольку все, что происходит в нас и для нас, так или иначе проговаривается нами. Именно по этой причине, производя свои научные объяснения посредством переформулирования собственного опыта с использованием его элементов при применении критерия достоверности научных объяснений, мы обнаруживаем, что порождаем науку, как познавательную сферу, не рассматривающую нас самих за пределами собственного опыта, но сохраняющую нас в языке. Как человеческие существа мы обитаем в языке, и наши переживания как человеческих существ суть переживания в языке, в потоке согласованных координаций тех согласованных координаций наших действий, которые мы порождаем в языке. Объекты, сознание, само-отражение, мы сами, природа, реальность и тому подобное, все, что мы делаем и есть, как человеческие существа, проявляет себя в языке – в виде различий или языковых объяснений нашего языкового бытия. Поэтому место переживания – в языке, место науки - в языке, и мы используем язык для их порождения, но порождения не как абстракций или простых рассуждений, а как чего-то конкретного, как и любая операция в потоке согласованных координаций деятельности, в которой мы проявляемся и существуем. То, что мы существуем в языке, и по существу, не можем существовать за его пределами, поскольку только в нем и определяемся, и то, что наши объяснения и переживания воспроизводятся только в языке, не ограничивает нас, напротив, является условием существования науки как объяснительной сферы такого рода, что все, что привносится в нее, становится частью нашего бытия как человеческих существ. И в самом деле, проявление языкового ограничения нашей сферы опыта, которую мы не можем покинуть, определяется только тогда, когда мы считаем возможным для себя ссылаться на некую независимую реальность.

Выше я говорил уже, что центральным моментом нашего делания науки выступает поиск смысла в нашем человеческом опыте. И я подразумевал, что мы можем понять, что же мы понимаем при определении чего-либо в языке, при осознании опыта допущения оперативной действительности отражения в языке. В порядке отражения нам необходимо освободиться от определения объектов отражения в наших различениях, позволяющего нам созерцать эти объекты, однако нам нет нужды бояться потерять оставляемый предмет, ибо тогда мы будем видеть его незатемненным нашей собственной привязанностью к нему. Более того, нам необходимо обладать процедурой, которая при правильном применении, позволила бы нам действовать таким образом, как будто эти поступки действительно связаны с чем-то независимым от них, так, чтобы стала возможной операция созерцания. Критерий достоверности научных объяснений снабжает нас подобной процедурой, причем способом, недоступным никакому другому методологическому подходу, поскольку он не предполагает никаких допущений по поводу генеалогии наших наблюдательных способностей, так что и сами они могут сделаться предметом исследования. Иначе говоря, тот факт, что критерий достоверности научных объяснений представляет собой систему операций стандартного наблюдателя в его сфере опыта, побуждающую его к дальнейшим операциям без какого-либо предположения о происхождении его собственных способностей, позволяет стандартному наблюдателю рассматривать любой аспект собственной сферы опыта, включая свои возможности и способности как наблюдателя, в качестве объекта научного исследования.[17]

В своем научном объяснении стандартный наблюдатель предлагает специально придуманный механизм, получающий развитие в виде последовательности его операций, направленных на получение опыта, требовавшего объяснения. Другими словами, предлагаемый в научном объяснении производительный механизм произволен и может быть любым, при условии, что как таковой он действует в соответствии с опытом, требующим объяснения. При таких обстоятельствах оперативная эффективность научных объяснений в человеческой жизненной практике связана с проявлением их в виде действий в этой сфере, приводящих к последующим действиям, но не с невозможной ссылкой на что-то, похожее на область объективной независимой реальности. Это связано и с тем, что наука представляет собой оперативную область, в которой стандартный наблюдатель повторно воссоздает знание в собственной жизненной практике. В самом деле, странность и шизоидность любого частного производительного механизма, предлагаемого в виде переоценки нашего опыта, не играет роли. Если подобный механизм обретает законность при применении критерия достоверности научных объяснений, он становится таковым в повторяющихся языковых операциях, согласованных с оперативными когерентностями сферы опыта, и, как таковой, становится для нас источником адекватных действий в практической жизни, в ареале опыта, где он достоверен. Возможности нашего творчества при использовании науки не нуждаются в других объяснениях, они возникают в наших действиях, как стандартных наблюдателей; это должно быть так, и это делает нас, как ученых, способными полностью осознать порождаемое нами в практике науки. Как только мы объясняем наш опыт научно, он становится миром, в котором мы живем. Мы не можем претендовать на что-либо более простое.

В современной западной культуре о науке и технологии говорят, как об источниках улучшения человеческого существования. Однако, ценить науку и технологию заставляет нас обычно не улучшение жизненных условий, но скорее возможности господства, контроля над природой, достижения неограниченного богатства, которые они видимо предлагают. Мы говорим, что воюем с враждебной природой, и рассматриваем научное знание как источник или инструмент, позволяющий манипулировать ею и контролировать ее, скорее, чем понимать ее. О прогрессе в науке и технологии мы говорим также в терминологии господства и управления, а не в терминах понимания и ответственного сосуществования. Представления о контроле и преобладании приводят к отчуждению самого контролируемого объекта, так же, как и к рассмотрению его как чего-то отличающегося и независимого от нас самих. Мне кажется, что это положение является основным ограничителем возможностей нашего не тревожного осознания собственного участия в порождении мира, в котором мы живем, посредством науки. Все, что мы различаем, различается в языке; что бы ни испытывали мы, мы переживаем опыт как различение опытов в языке. В самой жизни это не является проблемой, однако вопросы возникают при разделении наших переживаний. Проблематичен не опыт жизни, а следствия объяснений нашего опыта, и требования, которые они налагают на нас и сосуществующих рядом других человеческих существ. Как люди, мы живем в мире объяснений и языковых описаний собственных переживаний, нами же в языке и порождаемых, и мы даже убиваем друг друга при несогласии в наших объяснениях. Кроме того, поскольку объяснения представляют собой переоценки опыта с элементами его переживаний в области оперативных когерентностей опыта, то, принимая различные системы объяснений или порождая разные оперативные когерентности, мы проживаем фактически в разных мирах. Это не пустое заявление, поскольку язык определяется как сфера согласованных координаций в действиях в области оперативных когерентностей наблюдателя, и, если два наблюдателя принимают различные объяснения, то они попадают в разные ареалы оперативных когерентностей сферы опыта. Жизнь, опыт, миры существуют для нас как порождение наших собственных объяснений. Более того, поскольку любая система или механизм дееспособны только при условии удовлетворительности порождаемых ими оперативных когерентностей, жизнь и опыт проявляются для нас только в той степени, в которой удовлетворяются определяющие их оперативные когерентности. Наконец, поскольку, как человеческие существа, мы проживаем в языке, наши тела представляют собой узловые точки оперативного пересечения всех когерентностей, порождаемых нами, как наблюдателями при объяснении собственных операций, и мы проживаем все эти когерентности посредством отображения их в рассуждениях, как если бы они имели место в единственной оперативной сфере. Когда мы не осознаем этого, мы допускаем смешение оперативных областей, начиная ожидать действенности некоторой частной системы или механизма в области, к которой они не имеют отношения. Также, если нами не осознается это отображение наших рассуждений в собственных рассуждениях, мы не сможем увидеть, что ценность науки для человеческой жизни кроется в возможностях, открываемых ею для понимания ее самой, позволяющих нам, через применение критерия достоверности научных объяснений, как части наших повседневных операций в сфере опыта, войти в повторяющиеся отражения наших собственных переживаний.

Мы, ученые, часто требуем специального статуса для науки, как области познания, а также специальной свободы и уважения к целям научных исследований, утверждая, что научное знание заслуживает особого рассмотрения в виду его объективной, фактической природы. Мы говорим, что имеем дело с объективными фактами, а потому наши утверждения и объяснения свободны от фанатизма и предубеждений. Как можно было увидеть, это справедливо лишь отчасти. Ценность и реальная эффективность научных объяснений и утверждений покоится на факте их отношения к оперативным когерентностям в практике нашего существования как человеческих существ, и эта причина неосновательна для придания науке специального статуса. Наука все же заслуживает специального выделения, поскольку критерий достоверности научных объяснений, определяющий ее, приводит к действиям возвратного типа, которые позволяют, при правильном применении стандартным наблюдателем, сохранять свою нейтральную позицию по отношению ко всем окружающим его наблюдаемым условиям. Последнее, все же, происходит не всегда. Наука и старание быть ученым не добавляют нам мудрости. Современная наука произросла из культуры, ценностями которой являются присвоение и богатство, рассматривающей знания как источник силы, приводящей к росту и контролю; эта культура сосредоточена на иерархиях господства, ценностями которых являются внешняя видимость и успех, и ей не хватает света мудрости и знания способов ее культивирования. В наших условиях делать то, что нам наиболее близко, мы, ученые, часто становимся жертвами страстей, желаний и установок нашей культуры, думая, что расширение науки оправдает все, и становясь слепыми к мудрости и способам ее получения. Мудрость выводится из иного, из признания того, что сила дается только в подчинении и потере достоинства, что эмоцией, определяющей социальное сосуществование, является любовь, правдивость и доверчивость, и в признании того, что мир, в котором мы живем, есть всегда и с неизбежностью то, что мы делаем. Но, если наука и научное знание не приводят нас к мудрости, они, по крайней мере, не отрицают ее, и понимание этого открывает дорогу изучения мудрости посредством жизни в ней для тех, кто избегает амбициозности успеха или желания контролировать и манипулировать.

Обзор

При принятии довода, что наука как познавательная сфера определяется применением критерия достоверности научных объяснений, не имеющего отношения к истине или реальности трансцендентного толка, но связанного только с объяснением человеческого опыта в сфере человеческого опыта, мы избавляемся от множества вопросов, или они полностью меняют свой характер, порождая новые возможности для интуиции. Давайте рассмотрим некоторые.

Истина перестает быть аргументом, используемым без определения условий ее конституирования и подтверждения, а наблюдатель получает возможность отказаться от собственных утверждений, оставаясь их господином.

Природа перестает быть автономной областью независимо существующих вещей, которая используется в конфронтационной манере для принятия или отвержения любого частного объяснения в качестве научного, становясь чем-то, проявляющимся через операции наблюдателя в его языке, в его собственной сфере опыта.

Обучение профессии ученого для наблюдателя, желающего стать им, выражается в обучении применению критерия достоверности научных объяснений при расширении некоторого частного ареала сферы опыта наблюдателя, и развитию тотального личного участия в акте производства научных объяснений и утверждений, при безусловной правдивости и оперативной безупречности, а, при длительном развитии, не только в частном ареале сферы опыта, но во всей его повседневной жизни.

Эмоции становятся глубокими и ясными, и становится видно, что действовать ответственно для наблюдателя означает оперировать в полном сознании желательных и нежелательных последствий собственных действий.

Применение критерия достоверности научных объяснений как способа жизни, дает наблюдателю возможность получать систематическое возвратное отражение собственных действий в обстоятельствах его существования, и становиться реально ответственным за свои действия, независимо от того, пришли ли они в данном конкретном случае к своему завершению.

Понимание того, что критерий достоверности научных объяснений представляет собой всего лишь систематизацию единственного, нормального способа подтверждения наших действий в будничной жизни, при условии не смешения сфер опыта, позволяет нам, как ученым, осознать, что единственное, чем мы отличаемся от остальных людей – это наша страсть к научным объяснениям.

Я считаю, что величайшей духовной опасностью для личности в ее жизни является возможность поверить, что он или она обладает истиной, или является законным защитником некоторого принципа, или обладателем некоторого трансцендентального знания, или вообще полноправным хозяином некоторой вещи, либо заслуживающим награды в определенной области, и так далее, поскольку при этом личность становится неразборчивой к ее окружающим обстоятельствам, и вступает на узкую тропу фанатизма. Второй величайшей духовной опасностью я считаю возможность на том или ином пути поверить в свою неполную ответственность за собственные действия, желания, или их последствия. Наконец, я считаю величайшим подарком судьбы возможность научиться быть свободным от всякого фанатизма, предоставляющую нам наукой, и возможность, при нашем желании, научиться постоянной ответственности за свои поступки, непрерывно рассматривая отражения окружающих нас обстоятельств.

Уведомление: Данная работа стала возможной благодаря серьезной поддержке «Фонда изучения человеческого познания, Inc.».

Ссылки и замечания

[1] Смотри Т. С. Кун, Структура научных революций, Лондон, Чикаго: Издательство Чикагского Университета, 1962; Э. Нэйджел, Структура науки, Нью-Йорк: Харкот, Брэйс и Уорлд, Инк., 1961; и К. Р. Поппер, Дж. С. Экклис, Я и ум, Берлин и др.: Спрингер Интернейшнл, 1977.

[2] Смотри У. Р. Матурана, Биология познания, отчет БКЛ №9.0, Биологическая Компьютерная Лаборатория, факультет электротехники, Университет штата Иллинойс, 93 стр., 1970. Воспроизведено в У. Р. Матурана, Ф. Дж. Варела, Автопоэзис и познание, Додрехт: Редель, 1980; "Биология языка: эпистемология реальности" в Г. А. Миллер, Э. Линнеберг (ред.), Психология и биология языка и мышления, Нью-йорк: Академик Пресс, 1978; "Реальность: поиск объективности или в требовании неотразимого аргумента", Ирландский психологический журнал, №9, 1(1988), стр. 25-82.

[3] У. Р. Матурана, цит. соч., 1970, примечание 2; "Познание", в П. М. Гейл, У. К. Кох, Г. Роз, ____________________, Франкфурт, Нью-Йорк: Петер Ланг, 1978, стр. 29-49; цит. соч., 1988, примечание 2.

[4] У. Р. Матурана, "Что значит видеть?", Арх. Биол. Мед. Эксп. №16 (1983), стр. 255-269.

[5] У. Р. Матурана, цит. соч., 1970, прим. 2; цит. соч., 1978а, прим. 2; и цит. соч., 1988, прим.2.

[6] Смотри Матурана, цит. соч., 1988, примечание 2.

[7] У. Р. Матурана, цит. соч., 1988, примечание 2.

[8] У. Р. Матурана, цит. соч., 1988, примечание 2.

[9] Смотри У. Р. Матурана, цит. соч., 1970, прим. 2; и цит. соч., 1988, прим. 2.

[10] Смотри К. Р. Поппер, Логика научного открытия, Лондон: Хатчинсон, 1959

[11] Смотри У. Р. Матурана, цит. соч., 1988, примечание 2.

[12] Смотри У. Р. Матурана, цит. соч., 1978в, прим. 3; и цит. соч., 1988, прим. 2.

[13] Смотри У. Р. Матурана, цит. соч., 1988, примечание 2.

[14] Смотри У. Р. Матурана, цит. соч., 1988, примечание 2.

[15] Смотри У. Р. Матурана, цит. соч., 1988, примечание 2.

[16] Смотри У. Р. Матурана, цит. соч., 1988, примечание 2.

[17] Смотри У. Р. Матурана, цит. соч., 1970, примечание 2; цит.соч.,1978а,прим.2;